Одним из наиболее интересных вопросов, возникающих в связи с проведенной на прошлой неделе девальвацией тенге, остается то, почему ее восприятие столь существенно отличается от реакции на более глубокие разовые корректировки национальной валюты в 1999 и 2009 годах.
Тогда преобладающим умонастроением довольно быстро становилось представление о том, что это абсолютно неизбежное решение, принятое под влиянием внешних факторов (прежде всего низких цен на нефть и более глубокого “проседания” российского рубля) и необходимости “кровопускания” для поддержания экономического роста. Эта точка зрения в итоге выглядела оправданной, особенно в 1999 году, благодаря росту конкурентоспособности казахстанской экономики и тому, что внешняя конъюнктура на казахстанский сырьевой экспорт менялась в лучшую сторону в течение нескольких месяцев после девальвации.
Девальвации 1999 года предшествовали российский дефолт, резкое обесценение валюты в августе 1998 года и эффект, полученный российской экономикой буквально в течение нескольких месяцев. Казахстан вынужден был защищать свой внутренний рынок от стремительно подешевевших российских товаров с помощью заградительных административных барьеров. Был не то чтобы напряжен баланс текущих операций, как это происходит сейчас, существовало просто отрицательное торговое сальдо. Было очевидно, что поддержание существовавшего курса тенге является временным решением, а девальвация откладывается скорей по политическим причинам.
В 2009 году, в самом “пекле” кризиса ликвидности, также было достаточно очевидно, что тенге не может оставаться вне общих тенденций обесценения по отношению к доллару, которому были подвержены не только валюты “сырьевых” и развивающихся стран, а в условиях кризиса какие-то жесткие решения и “разрубания узлов” неизбежны. При этом по общему впечатлению в конце 2008-го и начале 2009 года тенге удерживался исключительно благодаря усилиям Нацбанка. Контраст с нынешней ситуацией выглядит разительным, хотя в реальности продажи долларов Нацбанком тогда и сейчас отличаются не очень значительно. Нацбанк потратил в 4-м квартале 2008 года и первом квартале 2009 года на поддержание тенге $6 миллиардов, из них $2,7 миллиарда в январе 2009 года (пожалуйста, Панорама № 4 за 2009 год). Сейчас речь идет о потраченных примерно $7 миллиардах, в том числе $2,5 миллиарда в январе 2014-го, и расчетах Нацбанка о том, что в феврале для поддержания курса необходимо было бы потратить еще $2 миллиарда. (Кстати, обнародование информации о масштабах валютных интервенций, что крайне неохотно делало и бывшее, и нынешнее руководство Нацбанка, может быть, сделало бы девальвацию понятней для рынка.)
Что касается чистых валютных резервов Нацбанка, то, как ни удивительно, в 2008 году, в основном благодаря рекордным ценам на нефть в середине года, резервы, несмотря на то, что они начали таять осенью, показали существенный рост. В отличие от ситуации 2012 и 2013 годов, когда валютные резервы Нацбанка довольно существенно сократились - на 13,34% и 12,14% соответственно. Кстати, в целом по 2008 году отмечался и профицит текущего счета свыше $8 миллиардов. В условиях резкого падения цен на нефть в 2008 году, обесценения российского рубля на 44% и резкого обесценения украинской и белорусской валют ожидания, связанные со способностью Нацбанка поддерживать курс тенге, были не слишком сильны.
Лучшей иллюстрацией этого является соотношение тенговых и долларовых депозитов населения. За январь 2009 года доля розничных тенговых депозитов снизилась с 58,7% примерно до 47%, затем в феврале, уже “после драки”, тенговые депозиты снижались еще до уровня в 38,1% от розницы. Пока Нацбанк не опубликовал соответствующую статистику за январь, но в последние месяцы прошлого года не происходило ничего подобного. В декабре доля тенговых депозитов даже чуть выросла - до уровня в 56,02% с 55,2% месяцем ранее.
Похоже, риторика Нацбанка относительно девальвационных ожиданий в июле-октябре прошлого года и стабильность национальной валюты в течение нескольких лет принесли определенные результаты, и уровень доверия к валютной политике был достаточно высок. Если это так, то это объясняет, почему сейчас будет гораздо сложнее консолидировать рынки и потребителей. Более того, слухи, появляющиеся в социальных сетях и посредством рассылки СМС-сообщений о возможном банкротстве нескольких банков, приобретающие эпидемический характер, как раз из области жесткого кризиса доверия. Очевидно, что его преодоление может быть достаточно сложным и иметь большее материальное выражение, чем уровень валютных интервенций Нацбанка.
Сегодняшние проблемы банковской системы и крупнейших банков несопоставимы по остроте с тем, что происходило в 2009 году, когда не была решена проблема выплат по внешним долгам и банки остро нуждались в ликвидности. Тем не менее тогда панические настроения удавалось быстро купировать и уровень доверия к экономической политике в целом и к действиям регулятора был достаточно высок. Сейчас, на фоне гораздо более здоровой макроэкономический ситуации, позиции откровенно маргинальных групп могут превращаться в мейнстрим, при том, что такой экстремизм может вызывать гораздо менее активное отторжение здорового консервативного большинства. Любые словесные интервенции, даже не имеющие прямого отношения к валютному рынку, заметно девальвированы. Казахстанский финансовый рынок может ждать своего рода погружение в архаику, в 90-е годы, когда слухи могли рождать существенные оттоки и притоки клиентов. Даже ситуация с появлением газетной статьи “Вот это болт, нам грозит дефолт” была из другой эпохи и в итоге была разрешена для банковской системы без очень больших издержек.
К сожалению, разовая девальвация до уровня выше существовавших девальвационных ожиданий, пусть и имевшая под собой объективные основания, о которых становится все больше известно только теперь, но проведенная в ситуации не самой острой фазы кризиса, закладывает определенную традицию. Ее влияние будет ощущаться и через несколько лет в “мирные времена”, когда экономике будет не хватать длинных тенговых сбережений.
